ANTIPHONTEA VI

ANTIPHONTEA VI

И. Е. Суриков ANTIPHONTEA VI Важнейшее в мировой историографии исследование об Антифонте (Gagarin M. Antiphon the Athenian: Oratory, Law, and Justice in the Age of the Sophists. Austin, University of Texas Press, 2002. XI, 222 p.)

Уже довольно давно занимаясь проблемами, связанными с жизнью, деятельностью, творчеством Антифонта (надеемся, что рано или поздно окончательным итогом этих занятий станет перевод с древнегреческого его главных сочинений – корпуса судебных речей), мы в какой-то момент ощутили необходимость познакомить российских коллег с наиболее фундаментальной на сей день работой о незаслуженно полузабытом афинском ораторе, философе, политике. Книга, правда, вышла девять лет назад, т.е. не относится к числу самых наиновейших; однако похоже, что у нас она практически никому не знакома , и это само по себе представляется достаточным поводом, чтобы сказать о ней несколько слов.

Автор монографии «Антифонт-афинянин: ораторское искусство, право и справедливость в эпоху софистов» – американский учёный Майкл Гагарин, профессор Техасского университета (г. Остин) – известен прежде всего как один из виднейших специалистов в области древнегреческого права, подвизающийся на этой ниве на протяжении ряда десятилетий. Ещё в 1981 г. он выпустил книгу «Драконт и ранний афинский закон об убийствах» , в которой отстаивал неортодоксальную, глубоко импонирующую нам идею, согласно которой сохранившийся эпиграфический текст знаменитого закона Драконта (IG. I³. 104) касается, вопреки общепринятому мнению, не только неумышленных убийств, но и всех видов этого преступления, в т.ч. умышленных . Через несколько лет последовал труд более общего характера – «Раннее греческое право» ; в нём мы встречаем весьма интересные соображения о характере и специфике формирования юридических представлений, институтов, процедур в архаической Элладе. Эта работа и поныне остаётся уникальной по широте охвата материала и глубине обобщений; ничего подобного ей с тех пор в мировом антиковедении не появлялось.

 Наконец, совсем недавно появилась книга Гагарина, посвящённая самому процессу написания древнегреческих законов. Что же касается Антифонта, то его наследие М. Гагарин изучает тоже уже давно, что ранее нашло отражение в цикле статей . Как пишет сам автор в предисловии к рецензируемой книге (с. IX), интерес к этому афинскому интеллектуалу впервые появился у него ещё в студенческие годы, на старших курсах университета. И впоследствии, занимаясь самыми разнообразными вопросами, исследователь всё-таки практически никогда не выпускал Антифонта из своего поля зрения. Подобная ситуация представляется вполне закономерной, поскольку греческий писатель, о котором здесь идёт речь, безусловно, относится к важнейшим источникам по правовой проблематике: все его речи принадлежат к судебной разновидности античного красноречия.

Обстоятельством, на протяжении многих десятилетий осложнявшим полноценное исследование роли Антифонта в афинской истории и культуре, являлся так называемый «антифонтовский вопрос» . Этот последний, при некотором внешнем сходстве со знаменитым «гомеровским вопросом» (в обоих случаях полемизируют между собой лагеря «унитариев» и «разделителей», или «аналитиков»), отличается от него принципиальным нюансом. Если «гомеровский вопрос» действительно имеет право на существование (ввиду того, что в его рамках рассматриваются произведения, стоящие на стыке устной и письменной традиции), то представление о двух не тождественных друг другу Антифонтах – ораторе и софисте – выглядит искусственным и надуманным, базируясь, в сущности, лишь на нескольких неуверенных суждениях позднеантичных филологов, исходивших только из стилистических критериев. И тем не менее вплоть до последнего времени адепты «разделительной» позиции в «антифонтовском вопросе» явно преобладали.

Но ныне положение изменилось, и главный вклад в это внёс именно М. Гагарин. С помощью очень весомых аргументов ему удалось буквально «переломить» ситуацию, и ныне «разделители» Антифонта уже весьма редки, а господствует «унитаристская» позиция. Рецензируемая монография состоит из введения, семи глав и приложений. Сразу оговорим (дабы потом не возвращаться к этому), что в приложениях (с. 183–194) Гагарин приводит ряд важных философских фрагментов Антифонта в древнегреческом оригинале и собственном переводе на английский . Во введении (с. 1–8) исследователь, во-первых, подчёркивает роль исследуемого им автора в процессе развития афинской письменной культуры, неоднократно повторяя (как и далее по ходу всей книги), что Антифонт – первый логограф , во-вторых, указывает на его принадлежность к софистическому движению, в-третьих, акцентирует свою «унитаристскую» позицию по отношению к Антифонту. Имеет смысл в связи со сказанным привести цитату, предельно ясно характеризующую позицию М. Гагарина: «Решающий аргумент в пользу того, что Антифонт является одним лицом, – согласованность картины, которая предстаёт перед нами. Не то чтобы все его работы схожи или посвящены одинаковым вопросам – отнюдь нет. Но коль скоро – учитывая в должной мере различия целей каждой работы и её предполагаемой аудитории – рассматриваемые вопросы и мировоззрение, лежащее в их основе, имеют, как выясняется, предельную согласованность друг с другом, то наша попытка реконструировать единого Антифонта оправданна» (с. 8).

Сказанное здесь совершенно верно. Нельзя ждать стилистического или даже тематического единства от автора, заведомо столь разностороннего. Более того, если придерживаться чрезмерно ригористической позиции, можно отметить, что даже стиль двух основных философских произведений Антифонта – «Об истине» и «О согласии» – весьма несхож. Да и не только стиль, но и проявляющаяся в двух трактатах общественно-политическая позиция . Ну и что же из этого можно извлечь? Пренебречь «бритвой Оккама» и плодить сколько угодно Антифонтов? Прекрасно, тогда и Платонов тоже будет множество (мы уж не просим сравнивать «Государство» и «Законы», но попробуйте проделать операцию сопоставления хотя бы между «Менексеном», «Пиром» и «Филебом» ). Более того, ни Лев Толстой, ни Ницше не окажутся тождественны самим себе.

Первая глава монографии М. Гагарина (с. 9–36) посвящена движению софистов, в рамках которого естественно рассматривать Антифонта. Автор даёт софистам весьма позитивную оценку, представляющуюся даже апологетической. По мнению учёного, софисты были очернены, окарикатурены Платоном, и этот их превратный образ остался жить в тысячелетиях.

Мнение, с которым мы здесь сталкиваемся, отнюдь не ново, оно восходит ещё к Дж. Гроту. Но если в XIX в. яростная защита софистов знаменитым английским историком выглядела экзотической игрой ума, то ныне аналогичная точка зрения, пожалуй, преобладает. Поступательная реабилитация софистов идёт рука об руку с переоценкой наследия их идейных противников – Платона и Аристотеля. Эта тенденция, разумеется, связана с распространением идей политкорректности, диктующих однозначно положительное отношение к демократии как нечто абсолютно обязательное. В результате основателей Академии и Ликея либо пытаются тенденциозно и безосновательно объявить сторонниками демократического строя , либо (коль скоро это всё-таки с трудом удаётся) прибегают к иному приёму – хотят принизить их значение как мыслителей, взамен возводя на пьедестал тех же софистов.

В книге М. Гагарина в весьма яркой форме встречаем именно этот последний подход. Он охотно говорит о многочисленных заслугах представителей софистического движения: они внесли в античную мысль дух исследования и эксперимента, заставлявший их всё оспаривать, ко всему относиться с сомнением , развили новые формы интеллектуальной деятельности, сделав её более состязательной и «диалогичной» (в частности, начиная с Протагора, составляли «антилогии» – речи, направленные друг против друга, с аргументацией в пользу полярно противоположных точек зрения), боролись с догматизмом, противопоставляя ему свой скептицизм, оттачивали методы доказательства и проявляли беспрецедентный интерес к слову как таковому, в связи с чем внесли огромный вклад в становление риторики, и т.д. В результате их усилий мир стал представляться людям более сложным и многомерным, чем прежде, т.е. постижение действительности стало более адекватным.

Большинство сказанного вполне правомерно. Но тщетно будем мы искать в очерке Гагарина о софистах упоминаний о том, что они сыграли немалую роль в возникновении кризиса традиционных полисных ценностей – а ведь в этом отношении они фактически занимались (зачастую сознательно) «подрывной деятельностью». Стала ли Эллада после расцвета софистического движения сильнее или слабее? Вопрос представляется риторическим, и никак нельзя снимать с софистов их долю ответственности. Тот же Платон предельно убедительно показал, как и почему вслед за Горгиями обязательно и закономерно появляются Калликлы. Да и в целом: следует ли ставить на место прежней односторонней картины, в которой софистам приписывалась почти исключительно негативная роль, новую, но не менее одностороннюю – только прославляющую их? Так сказать, менять чёрную краску на белую? Не лучше ли работать с многоцветной палитрой? Как любой сложный феномен, софистическое движение несло в себе как конструктивный, так и деструктивный заряд. И описание его должно быть корректным, сбалансированным, учитывающим и «плюсы», и «минусы».

А М. Гагарин, например, склонен затушёвывать софистический релятивизм, хотя последний, как он сам резонно замечает, является «доктриной, наиболее часто ассоциирующейся с софистами» (с. 31). Известные высказывания Протагора о человеке как мере всех вещей и о невозможности признать существование богов, в понимании автора, являются признаками не релятивистского, а гуманистического мировоззрения : мнение людей (а не боги. – И.С.) должно быть решающим в вопросах познания и морали (с. 33).

Однако не следует путать гуманизм и антропоцентризм, это отнюдь не одно и то же. Истинный гуманизм вполне может быть религиозным и часто бывает таковым. Естественно, для М. Гагарина софисты – представители демократической общественной мысли. Поэтому он не согласен с наблюдением Р. Уоллеса, утверждающего, что в развитии софистического движения было два этапа, а рубежной датой выступает 430 г. до н.э. После этой даты взгляды софистов становятся менее демократическими и, соответственно, отношение к ним со стороны афинской демократии – менее благожелательным. Гагарин считает, что это не так (с. 11), а вот мы как раз убеждены в правоте Уоллеса. Более того, в другом месте мы попытались объяснить (как раз в связи с Антифонтом) логику подобного развития событий.

Более чем закономерно, что главным притягательным центром софистического движения были Перикловы Афины с их «просвещённой демократией». Но после Перикла на смену этой «просвещённой демократии» как-то уж очень стремительно пришла «непросвещённая». Вождь её радикального крыла Клеон (в изложении Фукидида) откровенно заявлял: «Необразованность при наличии благонамеренности полезнее умствований, связанных с вольномыслием. Действительно, более простые и немудрящие люди, как правило, гораздо лучшие граждане, чем люди более образованные. Ведь те желают казаться умнее законов» (Thuc. III. 37. 3–4) . Лидер её умеренного крыла – Никий – хоть и не позволял себе подобных высказываний, но думал, без сомнения, точно так же; во всяком случае ему гораздо ближе было общество гадателей и прорицателей, чем общество интеллектуалов. Не может не броситься в глаза резчайший контраст с Периклом, который мог провести целый день в беседе с Протагором на довольно абстрактную тему – о принципах причинности (Plut. Per. 36).

Создаётся впечатление, что афиняне, выпустив из бутылки джинна релятивизма, теперь сами испугались практических последствий этого. Яркое свидетельство тому – комедия Аристофана «Облака». Началась самая настоящая реакция: отношение к софистам и прочим «безбожникам» радикально ухудшилось, прошёл ряд судебных процессов над ними. Соответственно изменилась и позиция последних. Ясно, что охлократические и обскурантистские тенденции, наметившиеся в Афинах в период Пелопоннесской войны, никоим образом не могли приветствоваться такими рафинированными интеллектуалами, как представители софистического движения.

На первой главе книги М. Гагарина мы намеренно остановились достаточно подробно, поскольку именно в этой главе с предельной ясностью проявляются те установки общего характера, которыми исследователь далее руководствуется при разборе более конкретных вопросов, связанных с Антифонтом. Следующие главы монографии посвящены, разумеется, непосредственно ему.

Очень бросается в глаза, что Антифонт привлекает внимание Гагарина почти исключительно как античный автор и совершенно не интересен ему как личность и как политический деятель . Признаки подобного отношения прослеживаются буквально на всём протяжении книги. И вот перед нами первый пример: вторая глава (с. 37–62) называется «Антифонт: жизнь и труды», однако о жизни Антифонта в ней вообще ничего не сказано.

Строго говоря, заголовок этой главы просто не соответствует её содержанию. На деле в ней рассматриваются только два сюжета. Во-первых, заходит речь о тождестве или различии Антифонта-оратора и Антифонта-софиста (напомним, это так называемый «антифонтовский вопрос»). М. Гагарин, как и следовало ожидать, отстаивает свою последовательно унитаристскую позицию, вкратце суммируя те доводы, которые он подробнее развёртывал в более ранней, известной нам статье . Повторим и подчеркнём: автору этих строк унитаристская позиция также представляется верной, в отличие от позиции «разделителей». Поэтому вполне резонно, что, опираясь на свои выкладки, Гагарин в дальнейшем рассматривает философские труды и речи Антифонта как произведения, принадлежащие перу одного автора.

Вторая проблема, рассматриваемая в рамках этой главы, связана со спорами об аутентичности «Тетралогий» – трёх весьма оригинальных по форме и содержанию сочинений, каждое из которых представляет собой комплекс речей, произносимых на вымышленных судебных процессах. В античности ни один критик не сомневался в принадлежности «Тетралогий» Антифонту. Под сомнение она была впервые поставлена В. Диттенбергером в цикле статей, опубликованных на рубеже XIX–XX вв.; его позиция и поныне находит немалое число приверженцев. Предполагалось даже, что «Тетралогии» были составлены не афинским писателем, а каким-то ионийцем, поскольку в их тексте, написанном в целом на аттическом диалекте, проскальзывают изредка ионийские формы.

М. Гагарин даёт, как нам кажется, максимально убедительное объяснение этих «ионизмов», позволяющее отринуть гиперкритические суждения относительно авторства. Как известно, первой литературной прозой в Греции была проза ионийская, появляющаяся уже в VI в. до н.э. Аттическая проза возникла значительно позже (как раз во времена Антифонта и при его непосредственном участии), причём она, естественно, не могла не испытывать влияния ионийских образцов. Влияние это должно было сказываться и на лексико-грамматическом уровне. Так что же удивительного, что в самых ранних трудах едва ли не первого афинского прозаика кое-где промелькнут «ионизмы»? Гораздо более знаменательно, что он вообще рискнул писать прозу по-аттически, бросив вызов общепринятым тогда нормам.

Главным же юридическим основанием для скептицизма по поводу антифонтовского авторства «Тетралогий» послужило упоминание в них некоего закона, запрещающего любое убийство, «справедливое и несправедливое». Как известно, в афинском праве (причём уже в древнейшей его части, восходящей к самому Драконту) выделялась особая категория «справедливых» (т.е. неподсудных, не наказуемых) убийств. К таковым относили, например, убийство любовника жены in flagrante, нечаянное убийство воином своего согражданина во время битвы и т.п. Стало быть, «Тетралогии» написаны с опорой на нормы не афинского, а какого-то иного права?

Да, безусловно, иного. И тут тоже у Гагарина есть убедительный ответ. «Тетралогии», напомним, – речи на вымышленные сюжеты, и действие описываемых в них судебных процессов развёртывается не в афинском полисе, а в некоем несуществующем обществе («Софистополе», по выражению Гагарина). Почему для такого общества автору «Тетралогий» нельзя было придумать законы, какие ему заблагорассудится, – в частности, те, которые наилучшим образом помогали бы развивать наиболее интересные для него тогда идеи? Одним словом, ещё один аргумент против авторства Антифонта тоже отпадает .

Главы 3–6 посвящены анализу основных сочинений Антифонта. Начинает Гагарин с его философских трудов. Самый известный из них – «Истина» – является предметом третьей главы (с. 63–92). Трактат этот прославился прежде всего тем, что в начале XX в. были открыты и опубликованы довольно пространные папирусные фрагменты из него, вызвавшие настоящую сенсацию. До того из сочинения были известны только отдельные разрозненные фразы (подчас неясные), и трудно было составить о нём целостное представление. А новонайденные фрагменты выявляли столь радикальное мировоззрение, что С. Я. Лурье, одним из первых в мировой науке обративший на них пристальное внимание, тут же окрестил Антифонта первым античным анархистом .

В этих фрагментах особенно большое место занимает исследование известной оппозиции «закон – природа», . Введение этой проблемы в философский дискурс справедливо связывают с софистическим движением в целом; это одна из его главных отличительных черт . Антифонт, как обычно считается, предстаёт решительным сторонником «природы», во всём предпочитая её «закону» . При этом природа для Антифонта совершенно имморальна, поскольку все этические ценности относятся к сфере «закона». Человек, желающий быть свободным, должен отказаться от каких-либо ограничений и жить «по природе», а это для Антифонта фактически означает гедонизм: максимум удовольствия, минимум страдания . Впрочем, Гагарин, по свойственной ему склонности смягчать излишние крайности во взглядах его «героя», утверждает, что в действительности Антифонт вовсе не был таким циником; он-де находил свои положительные и отрицательные стороны как в требованиях «природы», так и в требованиях «закона». Разумеется, учёный имеет право на свою точку зрения. Заметим только, что для её обоснования он прибегает, как нам кажется, к чрезмерно изощрённой, казуистической аргументации. Однако, наверное, можно согласиться со следующим суждением (с. 91): «Антифонту было интереснее ставить вопросы и бросать вызов общепринятым взглядам, особенно взглядам на справедливость и закон, чем проводить собственную точку зрения».

Стиль трактата «Истина» М. Гагарин справедливо оценивает как непростой для понимания, перенасыщенный сложными грамматическими и смысловыми конструкциями . Он явно ориентирован на некий круг «избранных», а не на широкую публику (последняя была бы просто неспособна постичь все «тонкости»). И это, несомненно, является признаком того, что труд принадлежит к ранним произведениям Антифонта .

Существенные отличия от «Истины» в целом ряде отношений демонстрирует второе из главных философских сочинений этого автора – «Согласие» ; этот труд Гагариным анализируется в четвёртой главе (с. 93–102), причём значительно более кратко. Столь же непростого изложения, как в «Истине», мы в нем отнюдь не находим; он куда более популярен и риторичен, без злоупотребления многоходовыми умозаключениями, которые многим были бы непонятны. Куда менее радикальны и высказываемые взгляды: здесь Антифонт уже не предстаёт противником «закона», напротив, в ряде случаев подчёркивает необходимость соблюдения норм традиционной морали (а они, естественно, относятся к миру «закона», а не «природы») для нормального функционирования общества.

Часто считается, что дело в диахронной эволюции воззрений афинского софиста : «Согласие» написано позже «Истины» (это, кажется, является надёжно установленным фактом, который никто не оспаривает). М. Гагарин также согласен с общепринятой относительной хронологией основных работ Антифонта, однако акцент делает не на изменении его взглядов, а на том, что два трактата имели неодинаковые цели и предназначались для разных, так сказать, «референтных групп»: «Истина» – для единомышленников, «Согласие» – для более широкого круга читателей. Такой подход и нам представляется более правомерным.

В той же главе американский учёный буквально в нескольких словах затрагивает менее известные философские и риторические произведения Антифонта; среди них, в частности, «Политик» и «Искусство» (имеется в виду ораторское искусство), о которых и вправду почти ничего нельзя ответственно сказать – настолько ничтожны дошедшие фрагменты. Оригинальна позиция исследователя в вопросе о зафиксированном античной традицией антифонтовском трактате «О толковании снов». М. Гагарин считает, что такого трактата Антифонт не писал, хотя сновидениями действительно интересовался, причём выступал на этом поприще главным образом как толкователь-скептик, разоблачающий традиционные интерпретации снов и иных примет, показывающий, что в любом случае можно дать самые разнообразные, противоположные объяснения, и любое будет иметь право на существование. Здесь автор рецензируемой книги, как представляется, прав, а вот когда отрицает существование антифонтовского труда о сновидениях – заходит слишком далеко, наперекор прямым свидетельствам источников.

В пятой главе монографии (с. 103–134) разбираются «Тетралогии» Антифонта, признающиеся его самыми ранними сочинениями (наряду с «Истиной»); их обычно датируют 440-ми гг. до н.э. Это уникальные и весьма загадочные литературные памятники, которые попросту не с чем сравнивать во всей античной словесности. До недавнего времени мы полагали, что интересующие нас три цикла речей (по четыре в каждом, отсюда и название), посвящённых вымышленным судебным сюжетам, были составлены Антифонтом как риторические упражнения для нужд преподавания в основанной им школе ораторского искусства. М. Гагарин не уверен, что такая школа у Антифонта была (тут он, на наш взгляд, впадает в гиперкритику ). Однако чрезвычайно метким и точным является его наблюдение, согласно которому «Тетралогии» не могли использоваться учениками, желавшими стать судебными ораторами, для подготовки в чисто «техническом» плане, для оттачивания мастерства в выступлениях перед афинскими коллегиями присяжных. Ввиду большой абстрактности содержания «Тетралогий», а также редкого, необычного характера выдуманных историй, описываемых в них, чему-то научиться на их материале можно было только в самом широком смысле (например, построению логической аргументации).

Да и здесь необходимы оговорки. Эта аргументация во всех трёх «Тетралогиях» весьма сложна и изощрённа. А хорошо известно, что дикастерии в Афинах состояли в массе своей из людей совершенно простых. Цепочки хитроумных доводов попросту не могли быть полноценно восприняты этими гражданами, которые привыкли к совершенно иным, чисто эмоциональным приёмам со стороны тяжущихся (на сей предмет всегда можно перечитать аристофановских «Ос»). Более того, если кто-то из участников процесса представлялся судьям «слишком умным», это могло ему только навредить. Поэтому ныне мы склонны солидаризироваться с точкой зрения М. Гагарина, согласно которой «Тетралогии», как ни парадоксально, – не риторические, а, в сущности, философские произведения с разбором серьёзных теоретических вопросов: о принципах причинности, о соответствии слов делам (близкая Антифонту проблема истины) и др. Они должны стоять в одном ряду с трактатом «Истина» и писались для той же аудитории – для интеллектуалов, а не для массы. В пользу подобного предположения свидетельствуют стиль и язык «Тетралогий», необычайно усложнённые для судебных речей. В частности, бросается в глаза беспрецедентно замысловатый синтаксис, характерный для «Тетралогий» и для «Истины», а кроме них, как отмечалось, – только ещё для «Истории» Фукидида (и это, бесспорно, один из сильных аргументов в пользу факта ученичества историка у ритора-софиста, его соотечественника). Столь трудные тексты явно писались в расчёте на восприятие не слухом (слушателям практически невозможно было бы следить за ходом аргументации), а прежде всего зрением, т.е. не для устных выступлений, а для чтения . Фукидид в своём известном методологическом пассаже (I. 21–22) так специально и подчёркивает, что пишет не для слушателей, а для читателей (насколько известно, он и в действительности, в отличие от Геродота, не выступал перед публикой c отрывками из своего труда). Как видим, Антифонт и тут выступает предшественником автора повествования о Пелопоннесской войне. М. Гагарин справедливо отмечает (с. 103), что «Тетралогии» созданы в типичной софистической манере «антилогий». Таким образом, они стоят в одном ряду с некоторыми произведениями Протагора, а также с трактатом «Двоякие речи», созданным также в V в. до н.э. каким-то анонимным софистом; мы бы присовокупили к этой традиции ещё и «Афинскую политию» Псевдо-Ксенофонта . Причём Антифонт развил, усовершенствовал данный жанр: в «Тетралогиях» не по две речи, как в обычных «антилогиях», а по четыре. Это обстоятельство, впрочем, не представляется столь уж принципиальным: всё равно в каждой из «Тетралогий» автор предоставляет слово двум (а не четырём) сторонам, носителям двух точек зрения. Интересная особенность сочинений такого типа – «открытая» концовка. Представлены два противоположных взгляда, в пользу каждого приведена аргументация, а какой из них верен – не указывается, это предоставляется решить самому читателю. Причём одна из приводимых точек зрения вначале может представляться заведомо неверной, парадоксальной, но с помощью умело подобранных доводов демонстрируется, что и она имеет свои резоны . Это-то и есть знаменитое софистическое умение    , «делать слабый довод сильным». Антифонту, как считает М. Гагарин, вообще более присуща была склонность ставить вопросы, нежели давать на них однозначные ответы. Ту же черту находит исследователь и в трактате «Истина» (в меньшей степени – в «Согласии»). Мыслителю интереснее было столкнуть между собой две различные позиции, показать, что каждая по-своему верна, а по-своему неверна, поскольку реальность всегда сложнее её интерпретаций. Шестая глава книги (с. 135–169) посвящена судебным речам Антифонта, написанным им в качестве логографа. Полностью сохранились три из них – «Против мачехи», «Об убийстве Герода» и «О хоревте»; все три посвящены, как и «Тетралогии», делам об убийствах. Но, в отличие от «Тетралогий», они относятся к наиболее поздним произведениям Антифонта, написаны в последние годы его жизни. Разумеется, в этих памятниках оратор-софист никак не мог в полной мере сохранить свойственный другим его сочинениям диалогизм, не мог оставить рассматриваемые вопросы открытыми. Ведь тут, в каждой из речей, перед ним стояла конкретная практическая цель: добиться по возможности победы для одной из тяжущихся сторон, убедить присяжных . И он делает это с большим мастерством, используя необычные, оригинальные приёмы. В каждой из речей – своя, неповторимая стратегия ведения дела. Так, в речи «Против мачехи» с помощью эмоциональных доводов обеспечивается нужный психологический настрой присяжных, поскольку весомых аргументов в пользу клиента у логографа нет, и отстаиваемая позиция, вообще говоря, крайне слаба. В речи «О хоревте» постоянно подчёркивается, что иск против клиента Антифонта, влиятельного политика, затеян его конкурентами из нечистоплотных побуждений. В речи «Об убийстве Герода» акцент делается на том, что при ведении процесса допущены серьёзные процедурные нарушения. Все речи следует оценить весьма высоко, особенно учитывая, что Антифонт первым работал на поприще логографа, не имел предшественников. Андокид – второй после него по времени деятельности представитель канонического списка «десяти великих ораторов» – работал позже, однако же его ораторские сочинения по своим достоинствам значительно уступают антифонтовским. Антифонт же в лучших местах приближается по уровню к таким мастерам, как Лисий и Исократ (хотя его красноречие – совершенно в ином духе). Из тех речей Антифонта, которые сохранились не полностью, а во фрагментах, М. Гагарин подробнее останавливается на самой известной (и в древности считавшейся вообще лучшим произведением героя его книги). Имеем в виду, конечно, «Апологию» , произнесенную им в собственную защиту, когда его судили после свержения олигархии Четырёхсот. Весьма знаменательный нюанс: почти все остальные лидеры Четырёхсот после падения режима бежали из Афин. Перед судом они не предстали, а вот Антифонт пошёл на это, хотя тоже имел полную возможность покинуть полис. Он не мог не понимать, в какую трудную ситуацию попадает. По сути дела, единственной возможностью спастись была бы для него столь принятая в афинских судах тактика – как можно жалостливее вымаливать себе у судей пощаду. Антифонт, однако, поступил совершенно иначе. Как правильно показывает Гагарин (с. 162–164), он пытается доказывать свою невиновность с помощью логических аргументов , апеллирует к разуму, а не к эмоциям. Можно ли представить себе что-либо более бесполезное (и даже вредное для обвиняемого) в выступлении перед коллегией афинских дикастов? Но Антифонту, судя по всему, было важнее отстоять свою невиновность, чем остаться в живых, и это рекомендует его как весьма принципиального человека. Более того, автор книги с полным основанием указывает на аналогию с другим (куда более известным) процессом, имевшим место через 12 лет. Укажем, что параллель между «делом Антифонта» и «делом Сократа» до М. Гагарина никем не была в должной мере подмечена. Скажем здесь ещё, что в пятой и шестой главах монографии весьма значительное по объёму место занимает подробный пересказ содержания речей Антифонта. На этом мы останавливаться не будем, а перейдём уже к последней, седьмой главе («От софистов к судебному ораторскому искусству», с. 170–182), фактически являющейся заключением: в ней кратко суммируются выводы, сделанные по ходу исследования. М. Гагарин показывает, что полный корпус сочинений Антифонта (если рассматривать его именно как некое единство, а не распределять по мнимым двум авторам) даёт адекватное представление о нём, – с одной стороны, целостное, с другой – позволяющее проследить эволюцию. Он начал писать на хронологическом отрезке 450–430 гг. до н.э. и прежде всего создал экспериментальные труды, привлёкшие внимание интеллектуалов, – «Тетралогии», трактаты «Истина» и «Согласие». Затем, после 430 г. до н.э., он стал логографом и, наконец, в самом конце жизни занялся политической деятельностью, был в числе главных организаторов олигархического переворота 411 г. до н.э. Но в общем всегда он оставался верен себе.

Мы, со своей стороны, заметим, что Антифонт, «реконструированный» М. Гагариным, вырастает в каком-то смысле даже в грандиозную фигуру. Или, во всяком случае, выбивающуюся из общего ряда. Дело даже не в том, что он был единственным софистом – афинским уроженцем , а в вещах куда более серьёзных. Даже на фоне таких ярких, разносторонних личностей Антифонт выделяется какой-то особой многогранностью своих интересов и занятий. Не только писал философские труды, но и изобрёл мастерство логографа, основал риторическую школу (мы, повторим, не видим оснований в этом сомневаться), стал влиятельным политиком (среди софистов это едва ли не единственный пример, не считая того же Крития ) и даже толковал сны. Кроме того, оказывается, что из всех софистов именно Антифонт является тем, корпус сохранившихся сочинений которого наиболее обширен. И действительно, от Горгия дошли пара речей и фрагменты, от Протагора, Продика, Гиппия и др. – только фрагменты. А вот от Антифонта – целых шесть произведений (три «Тетралогии» и три судебных речи) плюс опять же фрагменты. В свете всего сказанного ясно, что Антифонту при изучении софистического движения должно уделяться значительно больше внимания, чем это обычно делалось.

Писавшие о софистах концентрировались в особой степени на Протагоре, несколько менее детально рассматривали Горгия, Продика и ещё некоторые фигуры, Антифонту же уделяли в лучшем случае несколько страничек. То, что М. Гагарин по достоинству оценил истинное место афинского софиста в истории эллинской мысли, вне сомнения, является его важной заслугой.

В целом рецензируемая книга, несмотря на то что в ней есть отдельные недостатки и слабые места, должна быть признана весьма полезной. Из неё мы, пожалуй, впервые получаем в полной мере целостное представление об Антифонте. Опубликовано в альманахе SH. Вып. XI. M., 2011. С. 258-276
Автор:  Суриков И.Е.

Тип:  Рецензия